ПЛОХИНО – УЛЬЯНОВО

(Переименования населенных пунктов стали осуществляться после 1924 года, после смерти и похорон Владимира  Ильича Ленина (Ульянова), Первого Предсовнаркома Российской Федерации. Прим. А.Б.).

До Октябрьской революции Холмищенская волость находилась в ведении Жиздринской земской управы. Все дела административного и судейского порядка решались в городе Жиздра. После Октября Холмищенская волость вошла в Ульяновский район и административным центром села Холмищ стало Ульяново. В связи с этим, я хочу немного обрисовать Ульяново, коснувшись его исторического прошлого.

До 1917 года село Ульяново называлось Плохино. Название это, по видимому, произошло от слова «плохо». Это название, можно думать, роднит его с Некрасовскими: «Заплатово, Дырявино, Разутово, Горелово, Неелово, Неурожайка-тож». Из описания Калужского наместничества за 1700 год известно, что вся эта местность в далекой древности была покрыта преимущественно чернолесьем, которое шло исключительно на дрова, сплавлявшиеся по реке Вытебети в степные города.

В начале восемнадцатого века в этой местности начинает зарождаться промышленность, поощряемая Указами Петра Первого, Императора Российского. Одним из Указов Петра Великого, крестьяне, занятые в промышленности, освобождались от воинской службы.

С 1710 года и далее, последовательно, в селе Плохино открывался целый ряд промышленных предприятий:

1. Парусно-полотняная фабрика,
2. Фабрика тонкого полотна,
3. Веревочно-канатные заводы,
4. Винокуренный завод,
5. Салотопенный, свечной завод,
6. Мыловаренный завод,
7. Сахароварильное заведение и др.

Все эти фабрики и заводы принадлежали графу Брюсу. Это был родственник знаменитого сподвижника Петра Первого, астронома, крупнейшего государственного и военного деятеля, фельдмаршала, физика и математика, составителя первого русского календаря, Я.В.Брюса.

Владелец Плохинской волости – Яков Александрович Брюс. В научном комментарии к роману А. Толстого «Петр Первый» указаны сподвижники Петра: Яков, Роман и Борис Брюсы.

Яков Виллимович Брюс (1670 – 1735 годы жизни), происходит из Шотландского королевского рода. Родился в России, в семье выходца из Англии.

С1683 года в потешном войске Петра. Участник Азовских походов. В 1696 году составил карту южной части России. В Полтавском сражении 1709 года командовал артиллерией. Во время Северной войны награжден царем поместьями. Один из организаторов артиллерийских войск. Конструировал и лично испытывал артиллерийские системы. С 1717 года – Сенатор, Президент Бергколлегии и Мануфактурколлегии. С 1721 года граф Российской империи. В 1726 году вышел в отставку в чине генерал-фельдмаршала. Переводил на русский язык книги по естественным наукам. С 1706 года заведовал Московской типографией. Редактор (по традиции считается автором) так назывемого Брюсова календаря на 1709 – 1715 годы, которому молва приписывает значение гадательной книги. Сам Я. Брюс считался чернокнижником. Прим. Клюева В.П.

До 1726 года (до выхода в отставку) Я.В. Брюс неоднократно посещал Плохино, уделяя внимание только что основанной фабрике. Он предлагал ее владельцу вводить механизацию в производство. Но новшества долгое время не прививались. Владелец, Яков Александрович Брюс в них не нуждался.

а) Парусно-полотняная фабрика в селе Плохино у графа Брюса основана в 1715 году. В начале на фабрике было двадцать станов, на которых вырабатывались суровые полотна для парусов. Граф Брюс поставлял эти полотна в Адмиралтейскую коллегию в Санкт-Петербург.

В 1785 году на этой фабрике было уже сто девяносто два стана, на которых при четырех с половиной тысяч рабочих вырабатывалось в год три с половиной тысячи кусков парусного полотна. С этого времени по 1830 год парусно-полотняное производство графа Брюса находилось в цветущем состоянии. На одном стане уже можно было выработать до тридцати кусков парусного полотна по тридцать метров в каждом, что давало в год до пяти тысяч семисот кусков. Если кусок парусного полотна в тридцать метров длиной в 1746 году стоил шесть рублей, то в 1830 году кусок полотна в пятьдесят метров стоил уже семьдесят семь рублей. С каждым десятком лет цены на полотно сильно росли. По качеству парусно-полотняные ткани графа Брюса завоевали мировую известность. Эти прочные парусные ткани из Плохина отправлялись в Англию, во Францию, Бельгию, Китай и другие государства.

б) Производство тонкого льняного полотна и легких летних тканей, вырабатывавшихся из волокон льна и конопли.

Преимущество пеньковых тканей заключалось в том, что они были составлены из волокон прямых, не имеющих боковых волоконец как у хлопка, поэтому не производящих раздражения на теле. Они были, как говорится «холодящие» и, притом, способные выдержать  по своей крепости частую стирку. Тонкие полотна удовлетворяли потребность населения всего жаркого пояса, где, как известно, сконцентрировано три четверти обитателей всего земного шара. В силу этого, ткани эти имели огромный спрос, особенно коломянка и репс. Из нашей Плохинской пеньки в Англии искусные мастера выделывали шелковые ткани. Плохинская лучшая в мире пенька скупалась у всего населения Жиздринского уезда представителями Англии. Стоимость ее была два с половиной рубля за пуд. Выработанная в Англии из нашей пеньки шелковая ткань стоила сорок рублей серебром за кусок в сорок метров длинной, а весил весь кусок – четыре фунта. Сколько же прибыли  получали английские фабриканты за искусство изготовления первосортных шелковых тканей из русской, плохинской пеньки.

в) Веревочно-канатное производство.

В Описаниях Калужского Наместничества в 1785 году показано, что в Плохине, у графа Брюса существовала еще одна отрасль – веревочно-канатное производство. Один из заводов в Плохине для выделки канатов представлял из себя крытый сарай длинною в сто метров. На нем в 1760 году сработано канатов для кораблей и барок толщиной от трех до семи дюймов, (Один дюйм – 2,54 см.),  ценой в три с половиной рубля за пуд (16 кг.) на 19 879 рублей. На другом заводе (здание в семьдесят метров длинны) свито канатов на 16 895 рублей. Из двенадцати пудов сырца пеньки выходило десять пудов трепания. Из первяка прялась (вилась на кругах) тонкая парусная бичева, стоившая от четырех с половиной рублей до пяти с половиной рублей за пуд. За смену, в течение двенадцати часов, трое рабочих при одном колесе должны были свить двести нитей по сто восемьдесят метров длины. Трудовой процесс заключался в следующем: один рабочий вращал колесо, второй – вил, третий подавал требуемую прядь трепания.

При скручивании бичевы втрое получался траст-канат номер четыре в четыре пуда весом, а вчетверо – кабель-канат в шесть пудов. Стоимость кабель-каната составляла три рубля двадцать копеек за пуд. Веревочно-канатные заведения графа Брюса были в селе Уколица, Крапивне, Сорокине, Веснинах, Перестряже, Старице, Обухове, Медынцеве, Дудорове, Речице, Горицах. Волокно (пеньку) непосредственно заготовляло все окрестное население. Заказы были огромные на канаты. Все русские пароходные общества снабжались канатами от графа Брюса. Начиная от Калуги, где по Оке ходили Ципулинские пароходы и далее по Волге, Дону, Днепру, по Черному, Каспийскому и всем Северным морям ходили суда на канатах которых в металлической оправе стояло клеймо: «Фабрика графа Брюса, с. Плохино  Калужской губ.» (Сведения из описания Калужского Наместничества за 1785, 1830 годы).

Канаты и парусная  бичева отправлялись в Адмиралтейскую Коллегию, в Санкт-Петербург, в Архангельск, Баку, Ростов на Дону, а также в другие страны (Англию, Францию). Плохинские канаты своей крепостью превосходили все другие канаты. Барка, сидящая на воде с одноаршинной осадкой (Один аршин – 71 см.), грузом в тридцать тысяч пудов, ведомая с одной стороны по десять лошадей на тридцати двух саженной бичеве, изнашивалась в одну путину от Калуги до Нижнего Новгорода, а Плохинская бичева выдерживала. (Одна сажень – 2,1336 м.).

Условия труда по заготовке волокна для фабрик и заводов на трепальнях были тяжелые. Трепачи страдали удушьем. От сознания, что трепка волокна губительно действует на здоровье, трепачи обращались к управляющим, жаловались на нездоровый труд, просили улучшения условий работы. Но улучшения в производстве и охране труда не было. Трепачи писали, что они летом работают только в одних фартуках-«запонях» и без всякого белья, задыхаясь от жары и пыли, а зимой, кроме белья, в легких пиджаках, так как работа трудная, требующая быстроты движения. В результате ткачи и трепачи простуживались, болели воспалением легких, туберкулезом и выходили из строя. Инспекция мануфактуры предложила графу Брюсу: «заменить ручную трепку волокна машиной». ( Центральный статистический комитет Министерства Внутренних Дел, 1780 год). 

Но граф от этого предложения уклонялся, находя ручную работу более выгодной. Неоднократные выступления ткачей и трепачей не давали положительных результатов. Нередки были случаи увечья. Две сестры Шолины обварили себе руки на полотняной фабрике, при работе, однако помощи от графа они не получили. Обнищавшие, они вынуждены были питаться подаянием. Брат их, имевший семью в двенадцать человек (два деда,бабка, отец, мать, сам с женой и пятеро детей), не мог их прокормить. Имел место второй, не менее печальный случай на фабрике у Брюса – гибель людей при взрыве парового котла. От недостатка воды котел взорвался, паром обожгло шестерых рабочих (пятеро мужчин и одну женщину). Из них один рабочий оказался мертвым, трое в безнадежном состоянии, остальные в опасности. (Журнал Щепатова-Самгина, 1861 год).

Кроме крупных фабрик и заводов у графа Брюса существовали и другие заведения:

д). Салотопенное производство. Это производство находилось на речке Домославке, за селом. По страшному смраду, доносившемуся от топленого сала, можно определить это заведение. Салотопенное производство было объединено с выделкой сальных свечей. Сырцовое сало перетапливалось в буртах, затем в чугунах оттапливался шквар. Чистый жир формировался в свечи. В 1860 году двадцать рабочих выработали тысячу восемьдесят пудов сальных свечей на 12 750 рублей. Половина заготовленных свечей шла для своего употребления (освещение дома, фабрики, заводов, мастерских).

е) Мыловарение. Мыловаренный завод в селе Плохино у графа Брюса был для личного пользования и для полотняной фабрики. Получено за 1860 год при восемнадцати рабочих 1 160 пудов на 4 070 рублей.

ж) Производство сахара. Свеклосахарное заведение у графа Брюса в селе Плохино, при хуторе Ломпе, в деревнях Горице, Старице, Речице, Медынцеве, Ягодном, Тростне выращивалась свекла, из которой вырабатывалось патоки для кондитерских изделий на 16 935 рублей в год.

з) Деревня Тростна носит и другое название – Шляпное, потому, что там из грубой овечьей шерсти валяли шляпы (котелки с неширокими полями) для мужского населения.

и) В селе Плохино у графа Брюса было еще пекарное заведение: бараночное, пряничное, булочное, в котором пеклись ситники, калачи, пироги и приготовлялись Вяземские пряники. Вкусовые качества изделий из Калужского теста были известны не только в губернии, но имели популярность в Москве, Санкт-Петербурге и других городах.

Все промышленные предприятия графа Брюса, достигшие своего расцвета в тридцатые годы девятнадцатого века, прекратили существование с переходом имения графа во владение лейб-акушера ее Величества, графа Отто, в 1870 году.

Новый владелец в развитии промышленности не был заинтересован и все предприятия продал местным купцам. Купцы продолжали деятельность предприятий уже в значительно меньшем масштабе, а парусно-полотняная фабрика и тонких полотен совсем остановлены.

В четырнадцати километрах от села Холмищ стоял стекольный завод в селе Чернышино на реке Жиздре. В губернских Ведомостях говорится, что устройство первых стекольных заводов в Калужской губернии относится к 1775 – 1785 годам. В Жиздринском уезде завод генерал-лейтенанта Скобелева при селе Чернышино вырабатывал при одной печи и сорока двух рабочих стеклянной посуды на 7 304 рубля серебром.

В середине девятнадцатого столетия стекольный завод сгорел. В конце девятнадцатого столетия имение генерала Скобелева было продано немцу Шлиппе. Сохранившиеся кирпичные здания стекольного завода и сохранившаяся неповрежденной высокая труба-дымоход, дали возможность Шлиппе открыть на этом месте фанерную фабрику.

Кроме стекольного завода у генерала Скобелева в селе Чернышино был и винокуренный завод при реке Жиздре, на двадцать кубов, вместимостью по сто двадцать пять ведер каждый. В один выход вина получалось на две-три тысячи рублей.

С П И С О К
Населенных мест Холмищенской волости за 1897 год.

В Холмищенской волости три стана, два земских участка, один участок судебных следствий.

                                                                                  Число мужчин             Число женщин

1. Брусна                                                                   237                                     293
2. Вяльцево                                                              208                                      225
3. Вязовна                                                                 198                                     199
4. Вязовенка                                                               39                                       39
5. Желябово                                                             168                                     165
6. Озерны                                                                    63                                       68
7. Сусеи                                                                      230                                     240
8. Холмищи                                                               424                                     465                                                                                   

В волости числится 5 828 десятин, 1 942 сажени крестьянской надельной земли. Восемь селений, 626 крестьянских дворов и 3 288 душ жителей.

Н А С Е Л Е Н И Е
Холмищенской волости к 1 января 1910 года.

1. Брусна                                                                     393                                     445
2. Вязовенка                                                                80                                        79
3. Вязовна                                                                   331                                     320
4. Вяльцево                                                                312                                     328
5. Желябово                                                               247                                     241
6. Озерны                                                                    114                                      95
7. Сусеи                                                                        332                                    366
8. Холмищи                                                                 695                                    776                                                                                                                       

Краткий географический очерк Калужской губернии.

З А К Л Ю Ч Е Н И Е:

Свой очерк я довожу до Великого Октября, когда во всей стране и в Холмищах началось строительство новой жизни.

В результате величайших социалистических преобразований, беспримерной по своим масштабам культурной революции, произошли огромные перемены в жизни народов нашей страны. Коренным образом изменилась и судьба крестьянина. Новое поколение советских людей знает о глубокой нищете, зверской эксплуатации, отсталости и темноте крестьянских масс дореволюционной России только по книгам или рассказам тех, кто жил в то время и тяготы испытал на себе.

В нашем крае процесс становления нового проходил не без трудностей – сознание части населения еще не созрело, не было готово к восприятию нового жизненного уклада, но в борьбе со старым победно утвердилось новое – прежние понятия и представления изживались. Холмищи твердо и уверенно пошли вперед по пути социализма.

Вера Николина.

(В качестве Послесловия считаю необходимым обратиться к главе: «Посещение Холмищ в 2006 году». Данную главу разместим в конце книги. Прим. А.Б.).

УСАДЬБА   ХОЛМИЩИ С 1810 по 1918 г
(Воспоминания М.Н. Жемчужниковой)

Предисловие

Большая удача, что удалось встретиться с дочерью последнего Холмищенского помещика, потомственного дворянина, Жемчужникова Николая Николаевича, Марией Николаевной и уговорить ее написать свои воспоминания. Знакомство с написанным материалом позволяет признать ценность и объем информации о жизни последнего поколения владетельных господ в их барском доме. Очевидно автор опирался на свою память, а она иногда подводит. Сравнивая конкретные факты, изложенные в Воспоминаниях с извлечениями из документов, я вынужден отметить, что дата приобретения имения Л.Л. Жемчужниковым противоречит сведениям о постройке каменной церкви Покрова Пресвятой Богородицы.

С этой датой связана и смерть помещика Демидова П.Е., которую желательно бы было уточнить, также как и дату пожара, погубившего барский дом в первой половине девятнадцатого века.

Воспоминания детских лет приукрашивают, лакируют морально-нравственную обстановку жизни и взаимоотношений членов семьи Жемчужниковых, климат, царивший в барском доме. Неуклонное разорение дворянского гнезда красноречивее всего подтверждает, что не все здесь благополучно. Воспоминания сельчан иногда высвечивают неожиданные картины: как барский конюх в плетеном коробе для корма лошадей приносил сельских девушек к барским покоям для интимных утех господ, как псовые охоты, разъезды по гостям, бесконечные застолья, пьянство и пристрастие к игре в карты не давало возможности заниматься делом. Наконец, природная лень, мать всех пороков, вела владельцев к жизненной катастрофе.

Демидов П.Е., хотя и погиб, расплатившись за свою жестокость, но это был хозяин. Имение расширялось, промыслы работали, шло развитие холмищенского края. Не то у Жемчужниковых. Лосев Н.Г. вспоминал, что при передаче барского хозяйства селянам в 1918 году в коровнике стояло семь коров, в конюшне – три лошади.

Автор Воспоминаний более точно и конкретно рисует картину жизни родных и близких, когда сама повзрослела. Здесь нет оснований в чем-то не согласиться. Однако, приведенные ею свидетельства М.А. Покровской, домоправительницы и экономки, пересказ нарисованных образов деда и отца вызывает невольную улыбку. Как  можно назвать Николая Лукича лучшим и благороднейшим из людей, когда он прижил двух дочерей со статусом незаконнорожденных, когда он уморил до смерти свою содержанку Эмму, «немочку» из Риги, когда он проматывал имение в бесконечных разгулах и привил такое безответственное отношение к жизни своему сыну, Николаю.

Лосев А.Б.

Имение Холмищи куплено моим прадедом Лукой Лукичом Жемчужниковым в 1810 году прошлого столетия у наследников помещика Демидова, убитого крестьянами за истязания крепостных. В сороковых годах здесь поселился его сын, Николай Лукич Жемчужников, им и создана, в основном, холмищенская усадьба в том виде, как она существовала в те годы, и к которым относятся настоящие воспоминания.

История имения Холмищи – типичная история помещичьего имения второй половины девятнадцатого и начала двадцатого веков. Уже в руках Демидовых огромная территория, полученная их родоначальником в эпоху Петра, мельчала и дробилась. (Здесь автор неправ, ниже мы остановимся на доказательствах. Прим. А.Б.)

В руки Жемчужниковых попала лишь часть Демидовских владений. Как и во всей Калужской губернии, расположенной в нечерноземной полосе, главная ценность имения заключалась в лесных и луговых угодьях, полевое же, пахотное хозяйство играло подчиненную роль.

Известно, каким образом шло раздробление, разорение помещичьего землевладения второй половины девятнадцатого века. Этот процесс ярко  отражен в научной и художественной литературе, и останавливаться на нем нет надобности. Имение Холмищи не было исключением из общего правила, оно тоже постепенно, но неудержимо шло к упадку.

Николай Лукич не был расточителем, наоборот, это был умный и рачительный хозяин. В его руках имение давало доход, но этот доход позволял лишь не разорить хозяйство, а держать его на каком-то уровне. Попытки же поднять этот уровень были, разумеется, обречены на неудачу в силу общих экономических условий того времени. Хотя и не для целей мотовства, но ему приходилось прибегать к «классическому» средству, в котором разоряющиеся дворяне находили выход из денежных затруднений – к продаже земельных, а особенно лесных участков. Таким образом, размеры имения постепенно уменьшались, а раздел наследства после смерти Николая Лукича, в 1896 году, между его вдовой (во втором браке – Свенторжецкой) и сыном – моим отцом, Николаем Николаевичем, еще более раздробил его.

В то время отец мой был еще студентом юридического факультета Московского университета. В 1898 году он женился на моей матери, Нине Петровне, урожденной Зариной. Молодая чета решила уехать в деревню и заняться сельским хозяйством, чтобы привести в порядок имение, пришедшее после смерти Николая Лукича в довольно-таки запущенное состояние.

Этот первый период личного хозяйствования моего отца, Николая Николаевича,- охватывающий около десяти лет, приблизительно до 1907-1908 годов, сохранился в моей памяти лишь в виде отрывочных, чисто детских воспоминаний. Но добавляя к этим воспоминаниям позднейшие рассказы матери и отчасти других лиц, могу составить себе довольно ясное представление об этом периоде в жизни холмищенского имения.

Отец мой внес в задуманное дело – наладить хозяйство, сделать его доходным – большую долю задора и инициативы – с одной стороны, вместе с теми экономическими познаниями, которые были им получены из университетского обучения и из распространенной экономической литературы того времени – с другой. И то и другое толкали его на путь всякого рода нововведений, в сторону прогрессивных методов хозяйства: приобретение улучшенного сельскохозяйственного инвентаря, машин, расширения сыроваренного завода, постройка паровой мельницы с толчеей и даже какие-то опыты с «электрификацией» почвы для повышения плодородности. К этому времени относится и устройство в усадьбе телефона, связывавшего хозяина с довольно раздробленными службами и даже с хутором, где жили семьи московских друзей. Вместе с тем, проводились и мероприятия, так сказать, общекультурного характера: в усадьбе были учреждены почтовое отделение и фельдшерский медицинский пункт, на содержание которых (за исключением казенного жалования работников) отпускал средства владелец имения. А главное,- взамен существовавшей двухклассной земской школы была построена пятиклассная министерская школа.

Душой и главным инициатором такого рода мероприятий была моя мать. Дочь земского врача П.И. Зарина (Верейский уезд Московской губернии), она выросла в среде, сохранившей в значительной мере просветительские традиции шестидесятых годов. А ее собственные душевные качества – всегда отмечавшие ее необыкновенную отзывчивость и внимание к людям – кто бы они ни были, и готовность придти на помощь – естественно побуждали ее к такой деятельности.

В то время (1900-1908) в Холмищенском доме, где владельцы жили круглый год, сохранялись еще в значительной мере обычаи и навыки помещичьей усадьбы старых времен. Наряду с хозяйственными делами, большое место занимали шумные развлечения: поездки в гости к окрестным помещикам и их приезды в Холмищи, а также традиционная барская забава – охота. На охоту, особенно в зимнее время, съезжались со всей округи и кочевали затем всем скопищем из одной усадьбы в другую. Известен культурный уровень этой среды: он был очень невысок. Царила грубость нравов, как неизжитое еще наследие крепостных времен: пирушки, доходившие подчас до пьяного разгула, и картежная игра – были главными интересами, объединявшими это общество.

Сами владельцы Холмищ были, конечно, выше этой среды. Но это было то общество, в котором они должны были жить по своему социальному положению. И если отец, получивший образование, возвышавшее его над этим уровнем, но сам  выросший в этой среде, еще мог в те молодые годы находить в этой жизни много привлекательного, то для моей матери она была чрезвычайно тяжела. В силу ее личных душевных качеств всякая грубость и моральная распущенность ее больно ранили, а в силу высокого культурного уровня той среды, где она выросла, местное общество было для нее нестерпимо скучно и чуждо. Она пыталась внести в свою жизнь кое-что из своих интересов и вкусов. Помню, например, как вместе с учителями Холмищенской школы было устроено театральное представление – любимое развлечение ее молодости. Какая ставилась пьеса, я, конечно, сказать не могу. Я была тогда совершенный деревенский дичок, лет пяти. Допущенная на репетицию, я, конечно, ничего не понимала, а происходящее передо мной восприняла совсем по детски: обидевшись, «что маму обижают» (вероятно, у нее была роль какая-то печальная), я разревелась, за что и была изгнана с репетиций.

Этот случай запомнился, потому что он был редким исключением, в то время мама старалась изолировать нас, детей, от жизни взрослых, особенно когда приезжали гости, не находя в их обществе для нас ничего хорошего. Детей нашего возраста у окрестных помещиков, вероятно, не было, во всяком случае я не помню, чтобы кто-нибудь из детей к нам приезжал. И мы жили своим детским мирком, на попечении няней, а позднее – бонны, до самого переезда в город и начала учения.

Как и следовало ожидать, хозяйственная деятельность отца не оправдала возлагавшихся на них надежд. Одна причина заключалась в общей экономической обстановке того периода, когда «капиталистический» путь развития сельского хозяйства был возможен только для очень крупных владений, типа, например, украинских свеклосахарных хозяйств, холмищенское же имение не заключало в себе таких возможностей. Вторая причина – в личных качествах моего отца. Это был человек, несомненно умный и способный, но крайне легкомысленный, к тому же испорченный слишком уж «барственным» воспитанием. Стать тем «прижимистым» барином, которого требовали тогдашние условия, он совершенно не был способен: стяжательства в нем не было ни капли, склонность же к расточительству – врожденная. По природе своей это был типичный «прожигатель жизни», и, «широкая натура» - со всеми положительными и отрицательными свойствами людей такого характера.

Естественно, что роль помещика, неудачливого хозяина, ему скоро прискучила, тем более, что юридическое  образование давало ему возможность вернуться в гораздо более привлекательные городские условия жизни. Обстоятельства этому благоприятствовали. Почти с первых же лет брака мои родители обнаружили глубокие различия в их характерах, во всем их душевном складе. Эти различия нарастали и привели к разрыву. С 1910 года родители мои стали жить раздельно, причем отец полностью передал имение Холмищи моей матери, Нине Петровне, как источник средств для жизни семьи и воспитания детей, сам же поселился в Жиздре, а затем в Москве в качестве помощника присяжного поверенного (т.е. адвоката), а позднее в качестве юрисконсульта Московско-Киевско-Воронежской (ныне Московско-Киевской) железной дороги.

С этого же времени начинаются и мои, уже полностью сознательные, воспоминания детства и юности, связанные с Холмищами и характеризующие до некоторой степени жизнь этой помещичьей усадьбы в десятилетии, предшествующем Октябрьской революции.

Детей, нас, было четверо, но мой брат умер еще в 1910 году, в возрасте четырех лет. До 1909 года мы жили в Холмищах безвыездно и зиму и лето, а с этого года, когда мне, старшей, исполнилось десять лет и пришла пора поступать в гимназию, стали по зимам жить в Москве, в Холмищах же проводили только лето. Естественно, поэтому, что для меня лично Холмищи и холмищенская жизнь обернулись своей праздничной стороной. Это стали месяцы веселых каникул, месяцы привольной беззаботной жизни среди чудной природы, среди лесов и лугов, с которыми так сроднилась душа с раннего детства. Тяготы же будничной хозяйственной стороны этого приволья целиком ложились на плечи мамы. Роль помещицы, навязанная ей судьбой в неудачном браке, тяготила ее. Эта роль противоречила всем ее наклонностям и интересам, тесно связанным с той умственной культурой, плодами которой в те времена можно было пользоваться только в Москве и немногих крупных городах. Испытав на себе всю тяжесть материальной зависимости женщины, она ставила своей задачей дать своим детям (дочерям) главное средство, открывающее женщине путь к самостоятельности – образование. Не только сына, но и дочерей  она хотела подготовить к трудовой деятельности в рядах той передовой интеллигенции – врачей, педагогов, литераторов,- из среды которой она вышла сама. В силу сложившихся обстоятельств, для достижения этой цели, Холмищенское имение было единственным источником средств. Только в этом и видела она весь смысл своей жизни, смысл помещичьей роли. Еще менее чем отец, она была способна к какому-либо стяжательству, но в отличие от него обладала твердым характером и выдержкой в выполнении поставленных задач. Нисколько не стремясь «приумножить состояние»,  она считала своим долгом вести хозяйство «разумно», то есть так, чтобы оно давало тот доход, который мог обеспечить содержание семьи и образование детей в Москве. Прекрасно понимая, что в основе всякого помещичьего хозяйства лежит эксплуатация земельной нужды крестьян, она ограничивала свое хозяйство только теми рамками, которые стали необходимы в создавшемся положении. Никогда она не стремилась повысить доход сверх установленного ею необходимого бюджета ценой какой-либо добавочной эксплуатации крестьян. Когда, в экстренных случаях, требовались добавочные средства (как это было, например, во время тяжелой болезни моей младшей сестры, потребовавшей поездки на заграничный курорт), деньги добывались путем продажи или заклада земли, но никогда не путем какой-либо «прижимки» крестьян. Такой способ хозяйствования, насколько я могу судить, ценился крестьянами и создал моей матери хорошую репутацию, так как в Холмищах никогда не было никаких столкновений, тяжб, споров и тем более, аграрных столкновений и волнений происходивших во многих других местах.

Став полновластной хозяйкой Холмищ, Нина Петровна, конечно совершенно преобразовала весь уклад жизни холмищенского дома. Уже в силу одного того обстоятельства, что восемь-девять месяцев в году мы стали проводить в Москве, а в Холмищи приезжали только на лето, само собой ослабели прежние связи с обществом окрестных помещиков. Будучи совершенно чуждой этому обществу, моя мать этих связей не поддерживала. Но это не значит, что Холмищенский дом стал тихим и безлюдным. Напротив, новая жизнь закипела в нем. Летом в Холмищи съезжалось много людей, но это было совсем другое общество. Состав его был типичным для тех слоев трудовой интеллигенции, с которыми наша семья из поколения в поколение все более сближалась. Это сближение типично для того времени: в процессе распада помещичьего землевладения из его средних и высших слоев выходило все больше людей, которые получая профессиональное образование, вливались в ряды трудовой интеллигенции.

Кроме лиц, непосредственно связанных с нашей семьей, приезжали так называемые «дачники». Конечно, это не были чужие люди, простые квартиранты. Это были те же московские друзья и знакомые, желавшие провести лето в деревне, но они жили не как гости, а как «дачники», оплачивая стол и квартиру. Таким образом создавалось общество, в котором всем – и детям и взрослым – жилось привольно и интересно, каждый чувствовал себя легко и независимо и мог отдыхать так, как это ему нужно, имея в то же время полную возможность участвовать в различных деревенских играх и развлечениях, предпринимаемых совместно.

Всегда было много молодежи разных возрастов – как из моих гимназических подруг, так и постарше: непременный член нашей семьи, Ольга Дмитриевна Ефимова,- дочь воспитанницы Николая Лукича, учившаяся тогда в Петербурге на Высших Женских курсах, впоследствии, учительница гимназии, иногда с ней в качестве дачников приезжали ее подруги по Курсам. Брат мой в гимназии учился неважно, поэтому почти всегда на лето приезжал студент-репетитор. Из лета в лето приезжала семья моей учительницы музыки – три сестры, из них одна замужем с детьми. Для практики иностранных языков жили либо немка, либо француженка, тоже большей частью молодые. Постоянно проводила лето в Холмищах со своими детьми близкая подруга мамы, Надежда Николаевна Н – т, жена московского адвоката, с которым отец был связан по службе на Московско-Киевской железной дороге, а также московская учительница, А.Г. Соловьева со своей взрослой дочерью и ее подругой, Н.С. Гаевской, тогда только что окончившей естественный факультет Московских Высших курсов, ныне, заслуженный деятель науки, профессор-гидробиолог. В дополнение ко всему этому населению самого Холмищенского дома, не менее двух раз в неделю (по почтовым дням) появлялись брат и сестра Свенторжецкие. После смерти Николая Лукича его вдова, вышедшая впоследствии замуж за Б.А. Свенторжецкого, получила свою долю наследства и выстроила в лесу, в семи верстах от Холмищ на красивейшем берегу реки Рессеты дом, где и жила летом со своими взрослыми детьми. Компания моего возраста пополнялась внучкою нашего повара – Олей Тихоновской, киевской гимназисткой, тоже проводившей лето в Холмищах, и ее брата, Саши, дружившего с моим братом Борисом.

В летнее время – самую рабочую пору в деревне (сельскохозяйственные заботы требовали, конечно от хозяйки очень много внимания и времени) вести одновременно и все домашнее хозяйство с таким многолюдным населением, было бы просто невозможно. Если же, тем не менее, это хозяйство шло четко и организованно, не обременяя притом атмосферу легкости и довольства для всех живущих, не обременяя притом хозяйку мелочными заботами, а требуя лишь от нее общих распоряжений, то это объясняется присутствием в доме двух людей: экономки, Марии Алексеевны Покровской и повара, Виктора Васильевича Бибикова. Их «незаметной с виду», но неустанной и самоотверженной работой и держался, в сущности, весь заведенный в Холмищенском доме порядок.

Мария Алексеевна Покровская, из очень бедной семьи многодетного диакона Холмищенской церкви, пришла в Холмищенский дом шестнадцатилетней девочкой, еще при Николае Лукиче. Вся ее жизнь прошла в семье Жемчужниковых и слилась с нею. На ее глазах рос мой отец, росли его младшие сводные брат и сестра Светоржецкие, росли и мы, младшее поколение Жемчужниковых. Она боготворила память Николая Лукича, видя в нем лучшего и благороднейшего из людей, она нежно любила и моего отца. Когда же он женился, и в дом пришла «молодая барыня», она и ей открыла свое сердце. Но на этот раз – не только потому, что она носила дорогую ей фамилию Жемчужниковых, а покоренная ею, как человеком. Она была глубоко религиозна, но без малейшего ханжества и нетерпимости, которые так часто сопутствуют религиозности. Ее религиозность состояла совсем не во внешней обрядности, хотя в силу своего воспитания она свято чтила все обряды: ее религиозность, казалось, вырастала из какой-то внутренней потребности ее души, была слита с нею, как аромат цветка слит с самим цветком. Я не могу, конечно, передать всей душевной красоты этого человека, но в нашей литературе, к счастью, есть образ, удивительно совпадающий с ее образом: прочтите у Толстого Л.Н. в его «Детстве» главу о Наталии Саввишне – и вы воочию увидите перед собой Марию Алексеевну Покровскую. Разумеется, в силу своих моральных качеств, она была в нашей семье гораздо больше, чем «экономка». Мама глубоко ее уважала и доверяла ей во всем. Уезжая куда-нибудь, она поручала ей не только дом и хозяйство, но и нас, детей, приказывая всем в доме беспрекословно слушаться Марию Алексеевну. Да и без этих приказаний ее авторитет был велик. Она же как будто и не замечала этого, оставаясь всегда и со всеми ровной, внимательной, любящей. Здесь не место рассказывать как и чем она повлияла на меня в детстве, но я хочу лишь сказать, что внимание это было благотворным, за что я должна принести ей глубокую благодарность и почтить ее память.

Немаловажным достоинством холмищенской жизни было хорошо организованное и прекрасного качества питание. Это было, конечно, заслугой повара Виктора Васильевича Бибикова. В мое время это был уже старик, дедушка целого поколения внуков и внучек, одна из которых, Оля Тихоновская, моя сверстница, подруга детских игр.

Виктор Васильевич был поваром высокой квалификации, большим мастером своего дела. Николай Лукич взял его совсем молодым человеком по рекомендации шеф-поваров Московского Английского клуба, славившегося своей кухней, служившего как бы «высшей школой» поварского искусства. Виктор Васильевич оправдал рекомендацию, барин был им доволен, ему же Холмищи полюбились. Он женился на местной девушке, Екатерине Алексеевне Савотиной, и прожил всю долгую жизнь в неразрывном соединении с Холмищенским домом и тремя  поколениями Жемчужниковых.  Это был воплощенный тип преданного слуги старых времен, тоже хорошо известный в художественной литературе. Безукоризненно честный, блюститель барских интересов превыше собственных, больше чем слуга, так как служит он «не за страх, а за совесть» - таким был Виктор Васильевич. Он заправлял всем питанием – закупкой продуктов на стороне, выбором продуктов из собственного хозяйства «для барского стола», изготовлением пищи (для этого дела ему конечно давались помощники, которыми он руководил). Ежедневно он являлся к «барыне» с рапортом, ей же оставалось лишь утверждать или отвергать его предложения и давать распоряжение – в полной уверенности, что они неукоснительно и наилучшим образом будут выполнены. Беседы эти всегда носили характер совещания, а не односторонних приказаний, хотя неизменно сопровождались формулой: «Слушаюсь!». Характерно для Виктора Васильевича, что он никогда не соглашался сесть в присутствии барыни, а разговаривал с ней всегда стоя у двери. Мама рассказала, что вначале, приехав в Холмищи, она пыталась заставить его сидеть, как это водилось в семье Зариных, но встретила решительное сопротивление. Приглядевшись к нему, она поняла, что в этом стоянии у двери не было ни капли подобострастия, столь ей противного. Совсем другое чувство руководило им: это было чувство уважения, неразрывно связанное с самоуважением, это была просто привычная ему форма вежливости и приличия и отказаться от нее – значило по его понятиям совершить невежливость и неприличие, а тем самым уронить и свое собственное достоинство. Он знал и был уверен, что его ценят и уважают, как он того заслуживает, и этой уверенности «стояние у двери» никак не могло повредить.

Таковы были обитатели Холмищенского дома – старые и молодые, постоянные и переменные. Обстановка, в которой они жили была очень простой. Во времена Николая Лукича дом, вероятно, был обставлен гораздо богаче. По крайней мере в моей детской памяти сохранился прекрасный гостиный гарнитур карельской березы, действительно очень красивый и ценный. Но он был продан еще в пору хозяйничанья отца, в один из моментов, когда ему «очень понадобились» деньги. Запомнился также кабинет, где письменным столом служило массивное бюро: его выдвижная крышка, выпуклая и ребристая, опускалась и запиралась с мелодичным звоном, слышным чуть ли не во всем доме. Особенно нравилась нам, детям, соседняя с кабинетом «охотничья» комната, где была широкая низкая тахта, на стене ковер, на котором развешаны ружья и охотничьи трофеи отца в виде лосиных рогов и чучела рыси, которая на своей ветке выглядела «совсем живой». Огромное, выше человеческого роста, стоячее чучело медведя с подносом в лапах, а на полу – медвежья и волчья шкуры с хвостами и головами. Их разинутые пасти с зубами и желтые стеклянные глаза чрезвычайно нас занимали. Но вся обстановка кабинета и охотничей комнаты была увезена в Жиздру, когда отец окончательно отделился от семьи и поселился отдельно. Кое-что из старинной мебели было взято в Москву для устройства постоянной квартиры в Москве. Таким образом, в мое время в Холмищенском доме оставались только вещи, необходимые для элементарного удобства жизни. Разумеется, вещи эти, старинные, хорошей работы – были каждая в отдельности по-своему красивы и удобны. Так, например, в столовой, называвшейся «залой» - огромный обеденный стол на массивных дубовых резных ножках и столь же массивные дубовые резные стулья, в гостиной – диван, круглый стол с несколькими креслами, а в углу – любимое место для чтения – огромное, так называемое «вольтеровское» кресло (типичная затея умной старины), по выражению А.С. Пушкина, с разными затейливыми приспособлениями для удобства чтения – пюпитры, подставки для свечей, мягкая выдвижная подножка и т.п. Но все это были именно отдельные, разрозненные вещи, не создававшие впечатления «хорошо обставленного дома». В некоторых комнатах, занимавшихся «дачниками», только и было, что кровати по числу живущих, стол, пара стульев, комод. Но наши «дачники» на эти вещи не обращали внимания. Они приезжали в Холмищи совсем не для того, чтобы сидеть в комнатах Так же строго были обставлены и две детские комнаты. Исключение составляли две мамины комнаты с прилегающей к ним умывальной, где была устроена ванна, стоял туалетный столик с зеркалом и гардероб. Обстановка этих двух комнат была более уютной и носила отпечаток личного вкуса хозяйки. Здесь был хороший письменный стол, красивая старинная стоячая лампа-торшер, изящный рабочий столик для рукоделия, мягкая мебель – не тяжелая старинная, а в более легком современном стиле. Стены здесь были выкрашены масляной краской и на них висели несколько картин и больших фотографий. Картины были только в этих двух комнатах. Во всем остальном доме стены были простые, побеленные без всяких украшений.

Столовую – «залу» очень украшали так называемые «горки» - стеклянные шкафчики с « парадной посудой». Комната выходила на юг и когда солнце смотрело (добиралось) на них, то эти вещи – и сами по себе красивые – сияли всеми цветами. Эти две «горки» с хрусталем и фарфором, вместе с букетами живых цветов на столиках между окнами, постоянно сменяемые заботами Марии Алексеевны, придавали этой большой и очень высокой комнате со снежно-белыми стенами (их белили каждую весну перед нашим приездом) какой-то радостный, даже нарядный вид.

Очень уютно, по старинному, была устроена комната Марии Алексеевны во втором этаже (так называемые «антресоли»). Внизу все комнаты были очень высокие, наверху же, напротив,- очень низкие, так что мужчина высокого роста мог без труда достать потолок рукой. Комната Марии Алексеевны с ее мебелью в строгом стиле сороковых годов и низким потолком, была настоящей «светелкой», типичной для комнат старого дворянского дома среднего достатка конца прошлого века. Выше второго этажа был еще мезонин, вмещавший две большие комнаты со сводчатыми потолками. В одной из них была расположена библиотека, другая служила жилищем кому-нибудь из дачников.

Дом освещался керосином – в больших комнатах висячими люстрами, в меньших – настольными переносными лампами. В маминой спальне был еще китайский фонарь. Когда его зажигали, то сквозь прозрачные стенки  с причудливыми фигурами детскому воображению открывался удивительный чудесный мир, страна сказочных приключений.

Много удобства для летней усадебной жизни давали четыре больших террасы. Южная терраса, перед которой был разбит цветник, была густо заплетена диким виноградом, но все же днем здесь было слишком жарко, и ею мало пользовались. Зато на северной террасе, выходившей к пруду, почти всегда подавался вечерний чай, здесь сидели, слушали музыку из гостиной, или просто с книгой на ступеньках лестницы, или на вынесенных из дому стульях. Восточная терраса, прилегавшая к детским комнатам, служила мне главным местом для чтения. Она выходила в глухой угол тенистого «палисадника», отделявшего с этой стороны усадьбу от проезжей дороги на село. Здесь было всегда тихо, прохладно и уединенно.

В просторных помещениях Холмищенского дома, окруженного еще более просторным фруктовым садом, с куртинами, обсаженными липами и акациями, с укромной беседкой на берегу пруда и со множеством живописных уголков, дышавших свежестью и чистотой настоящей деревенской природы, всякий мог находить себе место и для тихого уединения и для шумных общих игр и забав. А стоило лишь перейти мостик и выйти на большак, или свернуть на дорожку, ведущую в леса и луга, чтобы оказаться среди той, чисто русской природы, которую, конечно, не мне описывать. Кто знает Тургенева, тот знает и эту «тургеневскую» прелесть холмищенских лесов и лугов. А еще лучше знают ее те, кого судьба привела вырасти или жить в этих местах и кто не утратил способности чувствовать животворную ласку родной природы.

Естественно, поэтому, что главное место среди чудес холмищенской жизни из лета в лето привлекавших сюда наших «дачников», занимали разнообразнейшие прогулки, в которых каждый участвовал в меру своих сил. Поездки же были очень редки, так как скромные размеры холмищенского хозяйства не позволяли летом в разгар полевых работ, отвлекать лошадей и людей для увеселительных целей. Но прогулки были чудесны – за ягодами, за грибами, за орехами, смотря по сезону, и просто так, для того, чтобы подышать смолистым ароматом лесов и полюбоваться простыми, но так много говорящими русскому сердцу видами.

Устраивались и походы на луга во время сенокоса, с незабываемыми ночевками в душистом сене на берегу Рессеты, с дымкой костров и неясными  ночными шорохами. Никаких вычурных затей, «пикников» не было на этих прогулках, все было просто и здорово.

Столь же незатейливы были и развлечения на усадьбе. Из игр процветали крокет и городки. И столько в них вносилось увлечения и азарта! Заигрывались дотемна, прибегали иной раз к ручным фонарикам, чтобы осветить крокетные ворота и во что бы то ни стало «доиграть», «доиграть партию»! Постоянным участником и большим мастером этих игр был брат Марии Алексеевны, Иван Алексеевич Покровский, псаломщик Холмищенской церкви. Огромного роста, грузный мужчина, он с необыкновенным каким-то изяществом и меткостью наносил удары и был грозой наших игроков. А игроки часто увлекались до того, что забывали все условия приличий,- случалось, например, что брат, Борис, как равный, «сцеплялся» в яростном споре со взрослой дамой, матерью двух детей, позволяя себе резкости, на которые та отвечала тем же, совершенно забывая, что перед ней просто мальчишка, а видя в нем только равного себе игрока.

А попозднее, в сумерки, особенно по почтовым дням, когда из своего Лесного приходили Свенторжецкие, излюбленной игрой была «палочка-выручалочка». Так  увлекательна была эта игра в сгущенных летних сумерках, в саду и вокруг дома, где знакомо было все, до последнего камешка.

Немалое место в жизни нашего дома занимала музыка. Моя учительница музыки, Наталья Ивановна Сенилова, особенно ценила свои каникулы в Холмищах именно потому, что здесь она имела много свободного времени, чтобы заниматься горячо ею любимой музыкой для себя. Зимой она была перегружена уроками, в Холмищах же, прозанимавшись со мной один-два часа, остальное время было свободно. Хромота мешала ей принимать участие в прогулках и она, случалось, часами просиживала за роялем. Рояль у нас был хороший и стоял он в большой гостиной, в летнее время почти всегда пустой, так как вся жизнь проходила вне дома на террасах. Постоянный слушатель – была мама, которая очень любила игру Натальи Ивановны, находя в ее мягкой, задушевной игре так много родственного ей самой. Да и другие обитатели дома старшего возраста любили слушать эту музыку, часто даже не входя в гостиную, а оставаясь на террасе, чтобы не стеснять ее своим присутствием. Я в те годы, хотя играла уже порядочно, но в каникулярное время, конечно, не была склонна отдавать музыке больше времени, чем было для этого отведено. Но помню, как два лета у нас жила Н.С. Гаевская, мы с ней пристрастились к игре в четыре руки. В это занятие она вкладывала присущую ей яркость и темпераментность и увлекала меня. Выписав из Москвы целую кипу нот в четыре руки, мы с ней с увлечением их разыгрывали. Иногда, получше разучив какую-нибудь вещь, мы «выступали» с ней перед другими обитателями дома. Справедливости ради должна сказать, что эти, слишком уж длительные «выступления», конечно, не могли доставить слушателям того удовольствия, которое давала им игра настоящей музыкантши, Натальи Ивановны. Но нам самим эти часы за роялем приносили много радости.

В Холмищах была большая библиотека. Правда состав ее не очень соответствовал потребностям большинства летних обитателей дома, так как современных книг в ней не было совсем. Приобретавшиеся в наше время книги оставались в Москве, Холмищенская же библиотека целиком была создана Николаем Лукичем и после его смерти систематически не пополнялась. Но для нас, подростков, она была неисчерпаемым сокровищем. Мы с братом Борисом оба очень любили читать и, по уровню наших умственных запросов интересное чтение было для нас столь же необходимой составной частью хороших каникул, как и прогулки и прочие летние удовольствия.

Библиотека, собранная Николаем Лукичом, носила на себе отпечаток его вкусов и интересов. Дед мой не принадлежал к той отрасли рода Жемчужниковых, которая внесла свой вклад в русскую литературу и искусство в лице поэта А.М. Жемчужникова, создавшего вместе с братом  своим В.М. Жемчужниковым и А.К. Толстым знаменитого «Козьму Пруткова» и художника Л.М. Жемчужникова оставившего интересные воспоминания о жизни художественной среды того времени и о художнике Федотове, другом которого он был. Алексей, Владимир и Лев Жемчужниковы были троюродными братьями Николая Лукича, сам же он, так же как и его отец, Лука Лукич, были военными. Однако, по кругу интересов, он, очевидно, был выше среднего уровня своей среды, что и отразилось на составе библиотеки, которую он собирал, уйдя в отставку и поселившись навсегда в деревне.

Кроме большого количества книг по сельскому хозяйству в которые, конечно, никто из обитателей дома, и я в том числе, никогда не заглядывал, было много книг по истории, которая, очевидно, была предметом личного интереса Николая Лукича. Здесь был полный подбор серьезных исторических журналов конца девятнадцатого века, таких как Исторический Вестник, Русская Старина и другие, тщательно переплетенные, на русском и французском языках и большое количество исторических романов, как русских – Лажечникова, Мордовцева, Карамзина, Вс. Соловьева и других, так и переводных – Берса, Бульвер-Литтона, Сенкевича, Вальтер Скотта. Богато были представлены классики русской и французской литературы (последние частично в переводах, частично по-французски, конца девятнадцатого века). Эта часть библиотеки к тому времени, к  какому относятся мои воспоминания, была в большинстве перевезена в Москву и составила основу московской библиотеки. Но все же и здесь, в Холмищах, оставалось много интересного для нашего чтения соответствующего каникулярным настроениям, то есть, не слишком серьезного, но дававшего пищу уму и воображению. Были кое-какие книги, относившиеся к более позднему времени, к 1900-1906 годам, в частности – комплекты иллюстрированного журнала «Нива» со всеми приложениями, заключавшими в себе сочинения более поздних писателей, русских и переводных. Полное собрание сочинений Жюль Верна, например, перечитывались ежегодно, с неизменным увлечением. Брат, Борис, уже в возрасте десяти-одиннадцати лет, обладал несомненным талантом рассказчика и хорошим художественным чутьем. Он любил рассказывать прочитанное, украшал и дополнял его своими выдумками, иногда до неузнаваемости, но настолько интересно, что я, будучи на пять лет его старше, слушала с увлечением. Он, в свою очередь, охотно слушал мои пересказы, перемешанные с фантазией. Случалось, что мы нарочно отправлялись на прогулку только вдвоем и, шагая по дорогам и дорожкам, не заботясь о направлении, отмахивали много верст, рассказывая поочередно друг другу разные фантастические истории, наполовину вычитанные, наполовину выдуманные.

Оба мы также очень любили прогулки верхом, но это удовольствие доставалось очень редко: верховых лошадей у нас не было, а из выездной тройки только один коренник ходил под седлом. Но и он в рабочее время участвовал в полевых работах, поэтому его давали нам лишь в виде редкого удовольствия, которым к тому же приходилось пользоваться поочередно, так как остальные лошади – простые крестьянские работяги – совсем не годились под седло. Зато собаками мы были окружены в изобилии. Пара собак – белые сибирские лайки – были подарены мне отцом в личную собственность. Каждый год появлялись щенята, из которых отбиралось трое и выкармливалось на усадьбе. Вся эта собачья компания жила в тесной с нами дружбе и принимала самое близкое и шумное участие во всех наших прогулках и занятиях.

Приезжали мы в Холмищи как только кончались занятия в гимназиях, то есть в мае, и уезжали в конце августа. Все эти три – три с половиной месяца Холмищенский дом жил своей внутренней жизнью, вполне довольствуясь своим собственным обществом. Гостей у нас не бывало и мы никуда не ездили за редчайшим исключением.

Но во внешнем  однообразии  этой жизни был свой праздник, который являлся как бы кульминационной точкой и переломом каникулярного лета: 21 июля старого стиля  - день моего рождения, 22 июля – мои именины и вместе с тем, именины бабушки, Марии Михайловны Зариной, иногда тоже гостившей в Холмищах, и 24 июля – именины брата Бориса. К этим дням мы всегда готовили какое-нибудь «представление», разыгрывали какую-нибудь пьеску, часто полностью своего сочинения или свою инсценировку какого-нибудь произведения. Сцена устраивалась самая примитивная – на крокетной площадке, декорация заменялась занавесками, развешенными на веревочках. Представления эти были самые незатейливые, часто нарочно дурашливые,- лишь бы посмеяться и посмешить зрителей. Припоминаю, впрочем, что были как-то поставлены водевили А.П. Чехова «Медведь» и «Свадьба». Сама я в них не участвовала, мне было в то время одиннадцать-двенадцать лет, но помню Ольгу Дмитриевну Ефимову в роли помещицы Поповой в «Медведе» и Зинаиду Ивановну Сенилову в роли акушерки Змеюкиной в «Свадьбе». Играли у нас в доме, а в школе для более широкого круга зрителей. Вероятно, главными инициаторами и исполнителями этого спектакля были учителя Холмищенской школы. Один из них, Павел Афанасьевич, фамилии не помню, был партнером Ольги Дмитриевны, исполняя роль Смирнова, «Медведя». Пьески строили часто в виде шарады, выдумывание которых вообще было в большом ходу, увлечение выдумыванием самых удивительных шарад принимало подчас характер какого-то повального психоза – их начинали отыскивать в самых обыденных словах, на прогулках, за столом, во время игр и так далее. Потом это увлечение проходило, заменялось каким-нибудь другим, например,- подыскивание рифм на заданную тему.

К этому празднику иногда приезжали гости извне, из семьи помещика Никитина, например: приезжал дядя, Николай Петрович Зарин со своими студентами-практикантами (он работал в Жиздринском земстве инженером). Было шумно, устраивали парадный обед, а вечером даже танцы с приезжими кавалерами взамен наших обычных деревенских игр.

Проходили эти шумные дни, и начинало чувствоваться, что лету скоро конец: приближался август – последний месяц каникул, «дачники» начинали понемногу разъезжаться, и мысли больше обращались к Москве, к гимназии, к зимним планам и интересам.

Лето 1915 года было последним летом, когда Холмищенский дом жил той жизнью, которую я здесь по мере моих сил пыталась описать. Зимой 1915-1916 годов тяжелые утраты постигли нашу семью: в декабре скоропостижно скончался любимый брат мамы, Николай Петрович Зарин, в январе 1916 года умер мой брат Борис от скоротечной формы менингита, проболев всего две недели. А в конце года умер мамин отец, Петр Иванович Зарин. Эти потрясения, особенно внезапная смерть тринадцатилетнего сына, тяжелым гнетом легли на душу моей матери. Весну она пробыла в неврологическом санатории, а уезжая в Холмищи на лето, конечно, не была склонна к широкой и шумной жизни. Поэтому на этот  раз у нас жили только немногие близкие друзья.

Для меня смерть брата была тем рубежом, отделяющим беззаботное детство от юности, когда ум человека начинают тревожить вопросы, которые прежде и не могли возникать, вопросы о жизни и смерти, о судьбе и назначении человека, когда складывается мировоззрение и намечается путь жизни. И раньше склонная по своему характеру к такого рода философствованиям, я в то лето, представленная самой себе, очень много читала серьезной философской исторической литературы, а прогулки предпочитала уединениям, в сопровождении только своих неизменных спутников – собаки Белки и ее резвого потомства. Мама тоже вела жизнь тихую, стараясь заботиться по хозяйству и этим, а также обществом нескольких близких друзей рассеять угнетавшую ее тоску по умершим детям (моя младшая сестра, Танечка, умерла двумя годами раньше – в 1914 году, после полутора лет тяжелой болезни). В тот год я рано, еще в начале июля уехала из Холмищ и конец лета прожила в Крыму, по приглашению Надежды Николаевны Н-т, проводившей там лето со своими детьми.

Зимой 1916 года мама подробно рассказала мне о своих, окончательно созревших к тому времени, планах относительно дальнейшей судьбы Холмищенского имения. «Этой весной ты кончишь гимназию,- говорила она,- потом еще четыре  года на Курсах. И ты станешь на собственные ноги, а тогда - исполню я свою мечту: дом и всю усадьбу отдам земству, с тем, чтобы устроить там детский приютский дом для детей сирот и бедняков. Холмищенская усадьба отягощена страданиями: здесь так много страдали люди, еще со времен Демидова, который истязал крестьян и сам пал жертвой убийства. А жизнь Николая Лукича, при всем ее внешнем благополучии,- разве была на радость. А твоему отцу эта жизнь, это недоброй памяти барство, принесла много вреда, она испортила его хорошие задатки. Конечно, ваше детство в Холмищах было светлым, но ведь только потому и до тех пор, пока вы не знали и не могли знать моей жизни. Да и из вас четырех – в Холмищах три детские могилки. А ты сама видела, как страдали эти умирающие дети. И я хочу сделать так, чтобы в Холмищенском доме стали жить, для которых эта жизнь будет спасением от голода и нищеты и даст возможность учиться. Пусть здесь зазвенят радостные детские голоса и, может быть, тогда это место страданий очистится от своего тяжелого прошлого и станет местом радости. Остальную всю землю и леса я продам, за исключением того количества земли, которое земство, может быть, найдет нужным оставить приюту для его содержания. На эти средства я выстрою себе небольшой дом, не на усадьбе, но где-нибудь очень близко, может быть на Студенке, и поселюсь там до конца жизни. Ты по своим склонностям вполне городской человек, но и для тебя и твоих детей этот дом будет местом отдыха и тихим пристанищем. А я оставлю за собой право попечительства и, живя здесь, всегда буду знать что делается в Приюте и не допущу тех злоупотреблений и хищений, которые так часто портят жизнь детей в казенных заведениях. Думаю что и после постройки дома останется какая-то сумма, которую можно будет употребить на улучшение жизни детей, особенно их образование, например, на стипендии тем способным ученикам, которые по окончании пяти классов школы смогут продолжать образование в гимназии».

Такова была мечта моей матери – последней владелицы села Холмищи. Я вполне одобряла мамины намерения. В то время, в последнем классе гимназии, я была преисполнена самонадеянности и не сомневалась в своих способностях выполнить все задуманное.

Отрадно знать, что эта мечта, хотя и не руками моей матери, но выполнена почти полностью: до самой Отечественной войны Холмищенский дом был местом, где холмищенская молодежь получала образование и веселилась, а в 1922 – 1925 годах в этом доме нашли приют сотни детей из голодающих местностей Поволжья. Холмищенский дом погиб вместе со всем селом от руки жестокого врага. Но сокровища природы неуничтожимы, и эти места всегда будут служить народу. Разве может быть, например, лучше место для легочного санатория, чем сосновый лес, огромным массивом покрывающий склон холма между Хотьковским большаком и поймой реки Рессеты.

Из сказанного думаю ясно, что февральскую революцию 1917 года мы встретили с восторгом, разделяемым всем близким нам кругом либеральной интеллигенции. Для меня лично величайшей радостью было то, что с падением старого режима восторжествовало полное равноправие граждан, женщин и тем самым пали все препятствия, преграждавшие мне путь к полноценному высшему образованию и профессиональной деятельности.

Ведь, несмотря на существование в Москве и Петербурге Высших Женских Курсов, окончившие их женщины далеко еще не были уравнены в правах с мужчинами, окончившими университет. Правда, мама, стремясь к своей цели, поместила меня в гимназию повышенного типа, с программой обучения, равной программам мужских гимназий, и таким образом, я по окончании гимназии получила бы аттестат, одинаковый с аттестатом мужских гимназий. Но все равно – и с таким аттестатом я не могла поступить в университет, куда женщин не принимали. А теперь все эти преграды рухнули, и мой аттестат становился полноценным «аттестатом зрелости», открывавшим путь в университет, а оттуда – к любой профессиональной деятельности наравне с мужчинами. Это было прекрасно, это было захватывающе: то, что – как я думала – придется добывать с бою, теперь само давалось в руки. Действительно, окончив гимназию весной 1917 года, я в том же году, осенью, беспрепятственно поступила на юридический факультет Московского университета.

В университете кипела бурная политическая жизнь, отражавшая  как в капле воды, бурную политическую жизнь страны. Но чтобы разобраться в ней, у меня не было ни надлежащей подготовки, ни особого желания вникать в сущность политических разногласий. Меня интересовали прежде всего научные и философские вопросы, а не детали политической жизни и борьбы. Я хотела прежде всего учиться и учиться, а не дискутировать на темы, в которых я не чувствовала себя компетентной как следует разобраться.

Мама говорила, что ей ясны две вещи: войну надо кончать немедленно, прекратить кровопролитие и вернуть домой людей, ценой любых уступок, раз уж царское правительство довело до того, что немцы оказались сильнее. И второе: немедленно отдать землю крестьянам. Но как, с выкупом или без выкупа, по большевистской, эсеровской или кадетской программе – об этом она судить не может – пусть решают те, кто глубоко понимает экономические последствия каждой из этих программ. Такую точку зрения я разделяла, по вопросу же о выкупе земли, где я, казалось бы, могла стать на ту или иную позицию, исходя из собственных, помещичьих, интересов, мне запомнились слова отца, сказанные много раньше, когда кто-то из знакомых спрашивал – почему он не вступил в кадетскую партию и не займется политической деятельностью? Со своей обычной усмешкой он ответил: «Мой помещичий опыт говорит одно: мужик должен получить землю. Если при этом он дает выкуп – я возьму с удовольствием. Если  он не дает мне выкупа, я не пошевелю пальцем, чтобы его добиться. Я слишком ценю удовольствия жизни, чтобы тратить время на политическую кухню». Приблизительно так же думала и я, с тою только разницей, что вместо его «удовольствий жизни» для меня в то время на первом плане стояли «удовольствия умственных занятий», «удовольствия учения». Поэтому, поскольку ни одна из партий не казалась мне до конца и безусловно правой, я всех их одинаково сторонилась.

Весной 1918 года, сдав экзамены, я перешла на второй курс, и летом мы снова уехали в Холмищи. Продовольственная, а особенно транспортная разруха и общее напряжение, политическое положение в стране не позволяли, конечно, и думать о каких-либо «дачниках» наподобие прежних лет. Даже Ольга Дмитриевна Ефимова, учительствовавшая в то время в Одессе, не могла приехать в родные ей Холмищи. Мы жили втроем: мама, Мария Алексеевна и я. Для троих, конечно, не стоило обслуживать такой большой дом, и мы поселились в пустовавшей в то время квартире управляющего, в том корпусе, где находились помещения для рабочих и молочное хозяйство.

Декрет о земле был, как известно, одним из первых декретов Советской власти, но практическое его осуществление, то есть фактическая передача частновладельческих земель крестьянам протекала в разных местах по-разному: в общем ходе революционных преобразований, проходящих в стране. В Холмищах, в течение всей зимы 1917 – 1918 годов хозяйство велось по - прежнему самой владелицей беспрепятственно. Вскоре, после ликвидации Учредительного собрания, в январе 1918 года был издан декрет о социализации земли, а после заключения мира с Германией,- демобилизация вернула в деревню активные кадры, способные эту социализацию осуществлять. Наступил новый период в жизни страны, когда завоевания Октябрьской социалистической революции должны были претворяться в жизнь.

Мама ехала в Холмищи с намерением организованно и в полном порядке сдать имение в соответствии с декретом о социализации земли. Вместе с тем, она хотела из личного имущества, находящегося в доме, собрать то, что имеет ценность и что можно взять в Москву. В виду транспортной разрухи, эта последняя задача была выполнена только в самых ограниченных масштабах: взяты были лишь мелкие вещи, вроде например, старинной посуды, а вся обстановка дома, а также библиотека остались на месте и были включены в опись сдаваемого имущества.

Уже несколько лет в Холмищах не было управляющего, а первым помощником  мамы был старший рабочий, или староста, как его называли, Алексей Левкин. Он был очень предан маме и был случай, когда он буквально спас ей жизнь. В оттепель тяжелые сани, в которых она ехала, провалились на реке Рессете под лед и, только благодаря огромной физической силе Алексея и его присутствия духа, она не ушла под лед, закутанная в тяжелую, уже намокшую шубу. Мама очень его ценила и говорила, что у этого мужика «министерская голова» и, если бы ему хоть чуточку образования, он далеко бы пошел. Об его хозяйствовании ничего не могу сказать, так как этой стороной холмищенской жизни и по возрасту своему и по склонностям, никогда не интересовалась. Не допускаю мысли, что блюдя барские интересы, он мог иметь какие-то столкновения с крестьянами, особенно зимой, в отсутствие хозяйки. Холмищенские крестьяне, однако его не любили, тем более, что он сам был не холмищенский, а из какой-то соседней деревни (какой именно не могу припомнить). Поэтому, в то лето он был отпущен, а его место занял уполномоченный, выбранный мирским сходом (фамилии его, к сожалению не помню). Все дела по имению вершили втроем: мама, новый староста (Тараскин, Прим. А.Б.) и председатель сельсовета по фамилии Лосев. Никто не хотел разорять имение, наоборот – стремились поддержать его на полном ходу. Велись все полевые работы и особенно интенсивно проводился ремонт паровой мельницы. Из всех начинаний отца эта мельница оказалась единственным, экономически оправданным предприятием,- она приносила устойчивый доход, так как  обслуживала нужды очень большой округи. Поэтому, сельсовет был крайне заинтересован в том, чтобы мельница была отремонтирована. Участие мамы в этом деле было практически необходимо, а ее готовность сделать все самым наилучшим образом, настраивало все отношения на мирный лад.

В детали я не входила, но насколько могу припомнить, суть соглашения между владелицей и сельсоветом, поддержанного мирским сходом, сводилась к тому, что денежные доходы текущего года, которые по справедливости надо считать результатом всего предшествующего хозяйствования самой владелицы, остаются в ее распоряжении, при условии: отремонтировать мельницу и не позднее осени пустить ее в ход.

Все это было выполнено, были согласованы продажи и закупки, распределение имущества и денежных средств, составлена подробная инвентарная опись всего сдаваемого имущества. Эта опись затем была включена в официальный Акт о сдаче имения Холмищи владелицей, Ниной Петровной Жемчужниковой, в государственную собственность. К сожалению, этот документ в настоящее время утерян, хотя довольно долго у меня хранился,- он мог бы послужить для краеведческого музея интересным историческим материалом. Может быть он сохранился в делах сельсовета, хотя после немецкого разорения на это трудно рассчитывать.

К сентябрю дела были закончены. Та же тройка рыжих лошадей, хотя и управляемая теперь не Алексеем, а другим кучером, доставила нас на ту же станцию Думиничи, на которой мы столько лет радостно выходили из вагона навстречу холмищенскому каникулярному раздолью. Пожав руку последнему холмищенскому земляку, привезшему нас, с трудом втиснулись с его помощью в теплушку, наполненную людом, главным образом – мешочниками. В этой кампании, с разными дорожными приключениями, типичными для железнодорожной разрухи того времени, благополучно приехали в Москву.

В Холмищах мы с мамой были еще один раз, кажется в 1921 (или в 1922) году, чтобы повидаться с Марией Алексеевной. Она по дряхлости не поехала с нами в Москву, а поселилась в селе Дудино, у своей сестры, Авдотьи Алексеевны, вдовы тамошнего диакона. Чтобы повидаться с нами, она приехала в Холмищи к брату, Ивану Алексеевичу. У него мы и прожили недели две-три, все вместе, после чего опять уехали в Москву – на этот раз навсегда. Мария Алексеевна вернулась в Дудино, где и умерла в 1927 году. Больше мы уже не приезжали в Холмищи, и вся наша дальнейшая жизнь протекала вне связи с этим уголком родной земли.

Скажу еще несколько слов о последних днях моих родителей. Отец, еще в 1913 году баллотировался в Жиздринское земство и был избран Председателем  уездной земской Управы. На этой работе он познакомился с Надеждой Владимировной Барышниковой, врачом  Дубровской земской больницы. Возникшее с обоих сторон чувство оказалось прочнее и глубже его прежних быстролетных увлечений. Поэтому, в 1916 году был официально оформлен развод. Женившись на Надежде Владимировне, отец поступил на государственную службу и получил назначение по Министерству государственных имуществ (так называлось «Удельное ведомство»), в город Скобелев Ферганской области (ныне, город Фергана). С первого же дня Октябрьской революции, он отверг всякий саботаж, столь распространенный тогда среди чиновников старого правительства и стал работать в новых органах Советской власти, в Народном Комиссариате земледелия. В 1924 году он приехал в Москву и работал в Наркомземе. Но жилищная и бытовая неустроенность (Надежда Владимировна еще в Фергане оставила его и он жил один), побудили его в 1926 году снова уехать в Самарканд, где он вскоре, в 1927 году, умер от воспаления легких. Там же, в Самарканде, он и похоронен.

Мама дожила до самой Отечественной войны. Но ее здоровье было расшатано тяжелыми переживаниями, особенно в то время, когда в 1937 году, она осталась одна с десятилетней внучкой на руках. Во время эвакуации детей из Москвы, в октябре 1941 года, она выехала вместе с внучкой. Тяжелые условия жизни в эвакуации сломили ее, и, хотя в 1943 году мы снова соединились, но силы ее уже не могли восстановиться. В январе 1944 года она умерла в маленьком городке Козмодемьянске, на Волге (Марийская АССР). Там она и похоронена на старинном городском кладбище, среди вековых берез и дубов, на высоком берегу Волги, откуда открываются неоглядные просторы неба и лесные заволжские дали.

Сентябрь 1961г. Жемчужникова М.Н.

ПОСЛЕСЛОВИЕ.

Большое спасибо Марии Николаевне Жемчужниковой. Видно, что в ее душе Холмищи – это не только географический пункт детства и ранней юности, это не только источник существования членов семьи. Нет,- это малая Родина и сквозь скупые строчки воспоминаний брызжущим потоком льется глубокое чувство любви и восхищения местным краем, преклонение перед могучей русской природой, дань уважения труженикам села, поддерживающим жизнь во всем ее разнообразии.

Мария Николаевна, спасибо Вам, Вы заметили, что основой всего хорошего в жизни холмищенцев является их упорный труд. Каждый клочок земли был распахан и обработан, каждая луговинка выкошена, лес очищен от бурелома и валежника, дороги чистились и укреплялись, мосты и переправы содержались в исправности. Это были реалии начала двадцатого века и они продолжались вплоть до 1941 года, года великих испытаний всех русских в Великой Отечественной войне.

Мельком мы заметили, что у Марии Николаевны была дочь, внучка Нины Петровны и Николая Николаевича Жемчужниковых. О ее жизни мы ничего не знаем. 

Лосев А.Б.

Однако, в 1992 году, в Холмищи приезжали двое, остановились у Кирина Николая (кузнеца), спрашивали про барское имение. Он им рассказывал, водил по развалинам, показывал  где что было и что осталось. Гости не представились. Полагаем, что были Жемчужниковы. Из рассказа Горбачева Леонтия Емельяновича (отставного полковника, жившего в Холмищах после службы в Армии), якобы Жемчужникова М.Н. родила дочь от Николая Емельяновича (его брата), а у нее родился сын, Михаил, сохранивший фамилию Жемчужниковых. Это предположение совпадает с рассказом Покровской Ираиды Григорьевны, сестры Николиной. У них был адрес Жемчужниковой М.Н., они встречались, в результате встречи возникли эти Воспоминания.

Клюев В.П., февраль 1993г.

Ж И Т И Е
Схииеромонаха Отца Нектария в Холмищах. (Апрель 1923г. – 16 июля 1989г.)

По книге «Житие Оптинского Старца Нектария.
Издание Введенской Оптиной Пустыни.  М.-1996г.

 

В 1920 году преставился скитоначальник Введенской Оптиной Пустыни, что под Козельском, игумен Феодосий, на эту должность назначили старца Нектария. Поток паломников устремился в келлию старца. Отец Нектарий не только принимал десятки людей в своей «хибарке», но и отвечал на множество писем. Всех, кто обращался к нему, Старец укреплял, давал советы, молитвами покрывал от зол и несчастий, которые стали неизбежны для многих в это страшное время. Беды революции и Гражданской войны – утраты, болезни, голод были почти в каждой семье. По святым молитвам Старца люди, утратившие смысл жизни, выходили из его келлии утешенными.

С каждым годом положение страны и жизнь людей становились все труднее и бедственнее, а подвиг Старчества тяжелее. Оптина Пустынь мужественно терпела выпавшие на ее долю тяготы, но дни святой обители были сочтены. Имущественные угодья монастыря изымались, оставшиеся трудоспособные иноки образовали сельскохозяйственную артель. Богослужения в обители не прекращались.

В Вербное Воскресенье 1923 года монастырь был закрыт. У келий с монахами поставили комсомольцев с винтовками. О. Нектарий был арестован и препровожден в тюрьму, в Козельск. По ходатайству высокопоставленных чиновников 17 апреля он был освобожден с предписанием выселиться за пределы Калужской губернии.

Оптина была превращена в лесопильную артель. Безжалостно спиливали великолепные сосны Оптинского леса. Не стало ни одного монаха.

Духовный сын О. Нектария, Василий Петрович Осин, устроил его у своего родственника, Андрея Ефимовича Денежкина, в селе Холмищи Брянской области. Это произошло в апреле 1923 года.

Дом Денежкина, большой и добротный, стоял на пригорке у плотины на Дроздовском порядке. Издалека была видна крашеная жестяная крыша особняка из красного кирпича местного производства. Старцу отвели половину дома: две хорошие комнаты, спальню и приемную – потолки высокие, окна большие, светло и уютно. С ним жил его келейник, Отец Петр, ухаживал за Старцем, готовил ему обед. Хозяин постоянно вычитывал Старцу молитвенные книги.

До самой смерти Денежкина А.Е., работники ЧК грозили ему ссылкой на Камчатку за то, что в его доме содержался Старец О. Нектарий. Осенью 1927 года Андрея Ефимовича обложили особенно тяжелым налогом. Духовный сын Старца, Отец Андриан Рымаренко, священник из Киева, сделал сбор среди киевлян. Матушка Евгения, его супруга, привезла Отцу Нектарию провизию и собранные деньги. Отец Нектарий благословил их семейство образом Преподобного Серафима Саровского.

Первое время в Холмищах Старец принимал редко, превозмогая себя. Посетившая его монахиня пишет: «Отец Нектарий очень грустит, сказал, что у него все плохо. Не знаю, свои ли у него душевные переживания или он страдает за мир, но знаю, что ему очень печально».

Но постепенно скорбь Старца сменилась на привычную для него духовную радость. Он вновь принимает множество людей, утешает, наставляет на путь спасения. Отец Нектарий вновь стал светлый и радостный, преисполненный благодати и отблеск этой радости изливался на его посетителей. Все уходили от него утешенные и умиротворенные.

Когда близкие О. Нектария засомневались, можно ли оставить Старца в Холмищах, не поискать ли более хороших условий, Отец Нектарий уезжать отказался: «Меня сюда привел Бог». Позже он рассказал, что ему было вторичное явление Оптинских Старцев (Первое – при попытке отречения от поста Игумена Оптиной), повелевших ему оставаться там навсегда.

В Холмищи к Старцу Нектарию потянулся поток людей со всех концов России. Добраться до села, особенно весной из-за разлива рек, было трудно, даже сообщение на лошадях прекращалось. Порой приходилось идти пешком в обход до семидесяти пяти верст мимо леса, где было много волков, они часто выходили на дорогу и выли, но по святым молитвам Старца никого не трогали.

Люди шли по колено в воде, месили непролазную грязь, скользили по мерзлым кочкам, часто уставали настолько, что к концу пути, пройдя версту, ложились отдыхать. «Десять верст  шла десять часов,- вспоминала одна из посетительниц Старца,- одну ногу вытянешь из полуаршинной глинистой топи, другая ушла еще глубже, а то из сапога выскакивает. Ничего – дошла».

Трудности пути в Холмищи не останавливали людей. За советом и помощью к Старцу приезжало или обращалось письменно множество людей: и простые миряне, и великие святители. Святой патриарх Тихон советовался со Старцем через своих доверенных лиц. Ни один из важных церковных вопросов не решался без благословения Старца Нектария. Так Святитель Тихон отказался от нововведений в стиль церковного служения.

Приходили к Старцу Оптинские монахи и Шамординские монахини, которые жили в Козельске после закрытия монастырей. Приезжали Оптинские духовники: Отец Никон (Беляев) и Отец Досифей (Чучурюкин), у которого исповедовался и сам Старец Нектарий. Посещало Старца духовенство из других городов.

Извозчик Тимофей рассказывал, как он вез к Старцу Отца Николая из Ленинграда. Подъезжают они к Холмищам, а Отец Николай удивляется: «В каких вертепах спасается великий Старец!» Вошли в помещение, смотрит он на Старца и говорит: «Боже мой, в таком вертепе – Старец, у которого лик сияет, а мы в Ленинграде, как чумазые живем. Не буду его затруднять своими вопросами, уж очень он старенький и слабенький». Но Старец подошел к нему, взял за руку, усадил в кресло и пробеседовал очень долго. Отец Николай все свои вопросы выяснил, а те, которые забыл, Старец напомнил. Потом слезно благодарил Старца и все восклицал: «Великий Светильник Божий!»

Московский батюшка, Отец Сергий Мечев, решив, что ему не под силу управлять своей многочисленной паствой, отправился к Старцу за благословением отказаться от части своих чад. Сутки Отец Сергий просидел на станции Думиничи, но не смог нанять лошадей, чтобы добраться до села, и вернулся в Москву. По просьбе Отца Сергия София Александровна Энгельгардт рассказала Старцу, как тот пытался добраться до него, но не смог. «И хорошо сделал, что не доехал,- ответил Старец,- Я бы все равно его на это не благословил». А позже Отец Сергий рассказывал о своей поездке: «Впервые я вернулся, не доехав до Холмищ. И вот за этот день, который я пробыл в одиночестве, я ощутил совершенно ясно, что не имею права бросать порученное мне дело».

Отец Андриан приехал как-то к Старцу в день своих именин. После богослужения именинника пригласили к столу. Обычно Старец Нектарий не выходил на общую трапезу, а тут нарушил свой обычай. Старец вышел, одетый в рясу, подпоясанный вышитым золотым поясом, в руках держал свежий белый хлеб. Подавая его Отцу Андриану, сказал: «Примите этот хлеб, батюшка, в знак того, что вы никогда не будете нуждаться в хлебе насущном». Во время трапезы Старец рассказал несколько знаменательных историй.

Извозчик Тимофей вспоминал, что он не только привозил к Батюшке множество народа, но порой передавал просьбы и вопросы, на которые Старец немедленно отвечал. Непрестанный поток людей шел и шел к Старцу в Холмищи. И он продолжал нести свое нелегкое и благодатное служение, имея дар духовного и телесного исцеления людей, великий дар пророчества и предвидения.

Во время посещения Старца инокиней Ириной, О. Нектарий предсказывал ей арест и ссылку ее духовника Отца Никона. При последующем посещении О. Никона, Старец взял его летнюю скуфью, а ему передал свою ватную с наушниками. Вскоре О. Никона арестовали и приговорили к трем годам заключения в Соловецком концлагере.

С 1927 года Отец Нектарий стал серьезно недомогать, силы его угасали. В декабре состояние здоровья резко ухудшилось, думали, что Старец умирает, но затем наступило некоторое улучшение. Монахиня Мария писала: «Святками я видела Батюшку. Слабенький, маленький стал на вид, но духовная мощь слышится в каждом произнесенном слове. Голосок при пении совсем юношеский. На мысли отвечает. Страшно и подумать: осенью прихварывал, к Рождеству было лучше, а потом опять прихварывал…»

В феврале 1928 года к Отцу Нектарию приехала Надежда Павлович (это она обратилась к Н.К. Крупской с просьбой об освобождении Старца из тюрьмы в Козельске). О последней встрече с ним она вспоминала: «Батюшка позвал меня к себе. Он полусидел на постели с очень светлым лицом, помолодевшим и блестящими страдальческими глазами. Меня пронзило ощущение его святости. Я увидела, что Старец крестит меня. Он сказал: «Наденька, ты видишь, я умираю».

До трех часов ночи я пролежала без сна. Пробило три, иду на Батюшкину половину. Из темноты голос: «Наденька, воды!» Старец приподнялся и спустил ноги с постели. Он заговорил отчетливо, ясно, громким голосом: «Я умираю и вымолю тебя у Бога… Больше в ваши мирские дела входить не могу. Помни, что я монах последней ступени». Тут я увидела, что лицо его делается усталым и голос слабеет: «Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали, от этого мне еще больней». Батюшка бледнел у меня на глазах: «Пощади меня, больше не могу». Лицо его совсем побледнело. С Андреем Ефимовичем (Денежкиным) мы уложили его. Он лежал на боку и чуть заметно перекрестил меня. Я поклонилась ему и вышла».

В апреле 1928 года к О. Нектарию приехали Отец Сергий Мечев и Отец Борис Холчев с духовной дочерью Старца С.А. Энгельгардт. Отец Сергий причастил Старца. Из-за разлива рек ни к телеграфу станции Думиничи, ни к волостному селу проехать было невозможно. 29 апреля до Холмищ с трудом добрался Отец Андриан. Старец хотя иногда и приходил в сознание, но говорить уже не мог. В половине девятого вечера Мария Ефимовна, дочь хозяина дома, спешно позвала Отца Андриана. Старец был покрыт мантией и лежал вполоборота к стене. Перед его глазами стояли иконы Святителя Николая и образ Святого покровителя, Преподобного Нектария в серебряной ризе. На столике возле кровати лежали требник и епитрахиль (Часть облачения священников, расшитый узорами передник, надеваемый на шею и носимый под ризой. Прим А.Б.) В обеих комнатах горели свечи. Батюшка тяжело дышал. Отец Андриан облачился в епитрахиль и начал читать отходную. Читал медленно. Ему показалось, что на глазах Старца были слезы. Батюшка смотрел на образ, очевидно он был в сознании. Когда окончилась отходная, Старец еще дышал, но дыхание становилось все медленнее и реже. Отец Андриан прочел разрешительную молитву и, став на колени, покрыл лицо умирающего мантией. После этого дыхание продолжалось еще около часа. «Но настал момент, - рассказывал Отец Андриан, - когда я почувствовал, что это последние вздохи, я поднялся и положил епитрахиль на Батюшкину голову. Мне были видны рот и шея его. После некоторого времени полного покоя было заметно некоторое движение в горле. На губах появилась улыбка. Это был последний вздох. Когда Батюшка замер, я снял епитрахиль с его головы и закрыл ему глаза, которые были полуоткрыты».

Мария Ефимовна с трепетом сказала: «Какой Батюшка был великий прозорливец! Ведь начал умирать при мне, я хотела остаться совсем одна, но вспомнила, как еще шестого января говорил мне: «Маня, позови Отца Андриана!» И когда я объяснила, что Отца Андриана здесь нет, Батюшка категорически ответил: «Позови! Его забрали на другую половину!» Я вспомнила это теперь и задрожала от мысли, что нарушаю Батюшкин завет и позвала Вас».

Праведная кончина Старца Нектария наступила 29 апреля (12 мая) 1928 года, отошел ко Господу великий молитвенник, угас светильник Божий, просвещавший людей светом Христовой веры и любви в тяжелое и многотрудное время.

Вызвали местного священника Отца Тихона. Он и Отец Андриан облачили Старца. Пришли представители местной власти и взяли документы О. Нектария. Когда из Козельска приехали бывший келейник Старца О. Севастиан и монах Георгий, то заметили, что Старец лежит без «Наглавника», и сразу сделали его. На другой день рано утром Отец Тихон ушел готовиться к Литургии. Отец Андриан остался читать над Батюшкой Евангелие, которое читал без перерыва до восьми часов вечера.

Стали собираться люди из Козельска, Москвы, Смоленска. С первыми группами приехали и священники, которые начали служить Парастас (Особый вид службы. Прим. А.Б.). С погребением задержались в ожидании всех вызванных, а также прибытия колоды-гроба. Наконец приехала последняя группа из Москвы с колодой.

Погребение Старца совершалось во вторник, 3 (16) мая в день преподобного Феодосия Киево-Печерского. Вынос начался в пять часов утра. Собралось такое количество народа, что было впечатление какого-то огромного торжества. Перенос Старца из дома в Покровскую церковь села Холмищи продолжался не менее часа из-за непрерывных Литий (Отпевание умершего, при выносе тела из дома, в ходе погребальной процессии и на могиле. Прим. А.Б.), которые служили по дороге. В Покровском храме прошла соборная панихида. Слово произнес Отец Тихон, по обстоятельствам времени больше говорить никому не позволили. После панихиды началась Литургия, по окончании которой Старца отпели по монашескому чину. Хоронили Старца в солнечный весенний день. К месту погребения несли с Пасхальными песнопениями, и скорбь смягчалась чувством умиления и утешения.

Незадолго до кончины на вопрос монахини Марии, где хоронить, Старец жестами указал на местное кладбище. Когда его спрашивали, не отвезти ли его тело в Козельск, отрицательно качал головой. Старец не велел хоронить его и возле церкви Покрова Богородицы в селе Холмищи, сказав, что там будет хуже свиного пастбища. Так и случилось. Храм разрушили, а на соборной площади устроили ярмарку и танцплощадку.

Исполняя желание Старца, погребли его на местном сельском кладбище в трех верстах от села Холмищи. Вся могила была выложена каленым кирпичом, верх ее сделан в виде кирпичного свода. В получившийся таким образом склеп была спущена гроб-колода и замурована. На кирпичный свод из песка насыпали могильный холм-надгробье. У изголовья Отца Нектария был поставлен большой крест, привезенный из Москвы.

Но пришедшие на могилу старца утром увидели вместо одного креста два: - один у изголовья, другой в ногах. Второй крест поставил келейник Батюшки Отец Петр, который горячо любил своего Старца, хотел, чтобы крест был поставлен по церковным правилам и Батюшка мог взирать на Знамение победы над дьяволом. Так и стояли два креста на месте упокоения того, кто всю жизнь нес не только свой иноческий крест, но и крест людской, крест ближнего своего в тяжелое, многострадальное время.

В 1935 году грабители (по воспоминаниям сельчан – Василий Зимарев. Прим. А.Б.) разрыли могилу Старца, надеясь найти там ценности. Они сорвали крышку гроба и открытый гроб поставили, прислонив к дереву. Утром ребятишки гнали лошадей из ночного, заметили гроб и поскакали к селу с криками: «Монах встал!» колхозники побежали на кладбище и увидели, что Старец стоит нетленный – восковая кожа, мягкие руки. Одна женщина дала белую косынку, прикрыли лицо Старца. Гроб закрыли и опустили в могилу с пением «Святый Боже».

Вспоминает Протоиерей Леонтий, настоятель Преображенского храма в селе Нижние Прыски. Более тридцати лет назад (Примерно в 1965 году. Прим, А.Б.) прихожанки храма, которые хорошо помнили Оптинского Старца Нектария, собрали около двухсот рублей денег и попросили, чтобы я поменял старую сгнившую деревянную ограду на могиле Старца Нектария на новую, металлическую. С  помощью рабочих Оптинского училища сельской механизации удалось сделать металлическую ограду и погрузить ее в машину, а также бочки с водой, цемент, песок, гравий, ломы, лопаты и прочие принадлежности.

Отправились мы в село Холмищи. Я ехал впервые и дороги не знал. Заехали мы далеко в глушь; перед нами кончилась дорога и оказалась небольшая речка. Мост почему-то был разобран, а на его месте плавали ветхие бревна и доски. Что делать? Глубина реки небольшая, но на машине перебраться никак нельзя и развернуться невозможно. Казалось, человеческие силы здесь беспомощны. Я перекрестился, мысленно попросил небесного заступничества и стал налаживать переправу. С трудом собрали мы бревна, на них положили доски горбылем вниз. Посмотрел я на наш мост, и показался он мне очень неустойчивым. Бревна были старые, полусгнившие, плохо скрепленные, а грузовик тяжело груженый, если завязнет – не вытащишь.

Но с Божьей помощью машина проскочила, причем доски разлетелись. Оглянулись мы назад и не поверили, что машина могла здесь пройти. Колеса были мокрые, доски тоже, машина могла моментально слететь. Это было большое чудо, малая часть явленной благодати, которая не только видится, но и чувствуется сердцем. В сердце мое залегло ощущение, что случившееся с нами было не просто случайностью или удачей, но великим знамением Божиим по молитвам Старца Нектария».

Настал день, когда в Оптинскую обитель вернулся и Старец Нектарий. 3 (16) июля 1989 года были обретены мощи Старца Нектария. Помолившись у могилок Оптинских Старцев, взяв благословение у наместника монастыря Архимандрита Евлогия, 15 июля группа братий из пяти человек и с ними двое мирян в девять часов вечера выехали из Оптиной в село Холмищи, к месту упокоения святых останков Старца Нектария.

Рано утром прибыли на место. Сельское кладбище находится в еловом лесу, путь к нему лежит через поля с цветами. Могилка Старца была ухожена, несмотря на десятилетия великих испытаний. На могильном холмике были цветы, среди них пасхальные яички, маленькие веночки. Как прежде, стояли два креста – деревянный и металлический, на деревянном надпись: «Старец иеросхимонах Нектарий».

Отслужив заупокойную Литию по Старцу, начали копать, постоянно читая Псалтирь. Закончили при вторичном чтении Псалтири на девяностом псалме «Живый в помощи Вышняго».

В земле попадались пули, осколки снарядов. Углубившись на метр, обнаружили верх склепа. Он был кирпичный, как все склепы Оптинских захоронений. Внутри все засыпано песком, который попал туда через большой пролом в верхнем покрытии. В песке нашли одну из поручей, в ней часть четок. Как только дошли до склепа, всеми стало ощущаться дивное благоухание. Работа прерывалась лишь для того, чтобы совершить Литию по Старцу. Как только разобрали верхнюю часть склепа и выбрали из него песок, открылся гроб. «Когда крышку гроба сняли,- вспоминает один из участников поездки,- нашим недостойным глазам предстали честные мощи Старца Нектария. Останки Старца были облачены в мантию, епитрахиль, на одной руке – поручень с разорванными четками. Со страхом Божиим и любовью мы стали благоговейно прикладываться к святым останкам».

Прежде чем покинуть кладбище, приписали к надписи на кресте: «Мощи Старца Нектария обретены и перевезены в Оптину 3 (16) июля 1989 года». Этот крест остался на том месте, где покоились столько лет честные останки Старца.

В 17 часов 30 минут святые мощи были торжественно, со звоном колоколов, встречены в Оптиной у Казанских ворот братией и народом. Была отслужена заупокойная Лития, после чего мощи переложили в новый гроб. Участники поездки в Холмищи под пение Трисвятого с каждением и колокольным звоном внесли его на паперть Введенского собора.

Когда торжественная процессия двигалась по обители, с честью встретившей своего Старца через шестьдесят пять лет разлуки с ним, от мощей исходило чудесное благоухание. На паперти храма полным собором священников и всею братией, в присутствии многочисленных паломников, была отслужена еще одна Лития. Затем мощи внесли в храм, где совершили тожественную панихиду о приснопамятном, блаженнопочившем Старце Иеросхимонахе Нектарии. Мощи его были установлены в Амвросиевском приделе, в западной стороне его, где и почивают в настоящее время. И как при жизни святого Старца Нектария, так и после блаженной его кончины, кто обращается к нему с истиной верой, получает благодатную помощь. «Преподобный Отче Нектарие, моли Бога о нас!»

Извлечения из книги подготовил:

Лосев А.Б. Июнь 1998г.
Гор. Смоленск.