Оcенью сорок второго года стояли погожие и холодные дни. Немцы второй раз заняли Ульяново, похоже, с твёрдым намерением здесь укрепиться. Установили свою власть. На улице появились старосты, полицаи из местного населения. Мы жили в доме тёти Нюры Сидоровой. Домик небольшой. У неё трое детей да нас две семьи - я, четырех лет от роду, моя мама Евдокия Ильинична, мой дедушка по отцу Павел Сергеевич, бабушка Ульяна Михайловна и их дочь Галя, лет на шесть старше меня. Лишний раз ступить было некуда. А в наших домах заселились немцы. Жить было очень трудно, голод давал о себе знать каждый день.

Ночью прошел холодный дождь. К утру засвежело, ожидали снег.
- Пойду в свой дом схожу,- сказала моя мать дедушке, Павлу Сергеевичу.- Там куры остались, поймаю несколько штук да принесу.
- Гляди поосторожнее будь, немцы кругом,- предупредил её дедушка.
Может, оттого, что немцы не очень терроризировали местное население, моя мать и отважилась пойти в занятый ими дом. Но только напрасно она хотела найти какую-либо живность на своем дворе. А дедушка был прав, предостерегая её быть осторожней. Немцы задержали её. Они нашли в доме, за печкой, письмо, которое мой отец прислал нам с фронта. Он сообщал, что служит в истребительном батальоне. Это и послужило причиной для её задержания.
- Партизан, партизан твой муж,- тыкали они ей в лицо письмом.
- Мой муж на фронте,- ответила она им на допросе.
Ей не поверили. Им подзуживали, чтобы лучше выслужиться, полицаи и старосты, утверждали, что мой отец находится в партизанах. Немцы верили. Мою мать держали весь день. К вечеру она, порядком измученная от допросов, вернулась к нам. Уходила с надеждой, что принесет что-нибудь из дома и мы несколько дней будем сыты, а возвратилась ни с чем, убитая большим горем. Пришла со слезами на глазах.
- Что случилось?- спросил её дедушка.
- Завтра этап,- сказала она,- нас погонят отсюда.
- Куда?
- Не знаю.
А утром следующего дня к дому действительно подогнали открытый грузовик, и мы стали грузиться. Дедушке, как человеку мастеровому (он был специалистом по обработке дерева на станке), немцы предложили остаться. Но он ответил: «Куда мои дети поедут, туда и я».
Немцы не стали его задерживать.
В молодости дедушка упал с лошади на быстром скаку и сломал себе правую ногу. Она у него неправильно срослась и была короче левой. На всю жизнь он остался хромым. Ходил с палкой, сильно припадая на правую ногу. По этой причине его не взяли на фронт, он остался с нами.
Нас, две семьи, повезли на открытой машине в Крапивну. Деревня в двенадцати километрах от Ульянова. Тётю Нюру с детьми оставили дома. Было уже холодно, перепархивал снежок. С одёжкой у нас не очень, и мы замерзли, пока ехали по разбитой дороге. Высадили нас в какой-то длинный бревенчатый дом. Вдоль стен - тяжелые широкие лавки, народ на них незнакомый.
Сидим, ждем, что последует дальше, голодные, холодные. Смеркаться стало. Заходит староста, высокий, худой мужик, с широкой повязкой на рукаве, на которой нагловато чернела фашистская свастика.
- Кто здесь Сидоровы?- спросил он, вглядываясь в лица присутствующих.
Моя мать вздрогнула, поняла, что пришли за ней.
Мать вышла и больше не вернулась. Напрасно дедушка несколько раз выходил на улицу. Мать как сквозь землю провалилась. Мы все плакали. Наступила ночь, а она не возвращалась. Мы дремали: кто на лавке, кто сидя на полу, подобрав под себя ноги. Дом не отапливался, и было невыносимо холодно.
Утро наступило морозное, ветреное. На улице пестрил мелкий снежок. Дедушка оделся насколько мог потеплее и захромал в деревню - попытаться что-нибудь узнать о моей матери. Встретил старосту, который вечером приходил за матерью, и спросил у него:
- Где моя невестка?
- А её арестовали,- ответил староста.
- За что? Где она сидит?
- Что ты, что ты, тебе этого никто не скажет.
Тогда дедушка пошёл на маленькую хитрость, он дал старосте какую-то вещицу, которая тому очень понравилась, и таким образом узнал, что требовалось.
Мать была заперта в сарае посредине деревни, недалеко от немецкой комендатуры. У двери стоял часовой с автоматом на груди. Дедушка сходил в комендатуру и добился разрешения на свидание.
- За что тебя пытают, опять за Ивана?
- Да. Партизан, говорят, муж у тебя, рассказывай, что знаешь. Говорю им, что муж мой - солдат и партизаном никогда не был. Не верят.
Всех, кто был в доме с нами, через день погнали дальше. Нас оставили. Жили мы там ещё дней десять.
Однажды, как только рассвело, её пешком повели в Ульяново и там учинили последний допрос. Мы уже потеряли надежду встретиться с ней. Наступила ночь. Спать укладывались рано, света в доме не было. Но сон не шёл. Вдруг среди ночи вскочила и загавкала Мушка, наша собака, не отстававшая от нас ни на шаг.
Дверь отворилась, и на пороге показалась мать. Это был не сон. Она пришла в сопровождении немца. Мы все, как по команде, повскакивали на ноги, дедушка зажёг лучину. Немец, передавая мою мать нам, сказал на ломаном русском языке:
- Русская матка хорошо, а русский пан много соломы в голове.
Это означало, что моя мать говорила правду, а те, кто убеждал их в обратном, врали. И ушёл. Мы обнимали мать в сумеречном свете лучины. Но это уже были слёзы радости. Она рассказала, каких ужасов натерпелась на допросах. Когда вели её в Ульяново, немцы, а может быть наши пленные, копали траншеи вдоль дороги, и она подумала, что ведут её на расстрел и в одной из этих траншей похоронят.
На следующий день на открытом грузовике нас повезли на железнодорожную станцию, всё дальше и дальше от дома. А вот и свисток паровоза. Мерно постукивают колёса товарняка на стыках рельсов. День едем, второй. Конца пути не видно. И не знаем, куда везут нас. Мушка лежит у меня в ногах и чуть-чуть согревает их своим тощим телом. Наконец-то поезд остановился. Немцы злые.
- Выходите,- слышалось то тут, то там.
Чувствовалось, что им «горячо». Наши, как видно, наступают им на хвост. Вагон открыт. Мушка выскочила на улицу по своим собачьим делам и больше не вернулась, затерявшись среди снующего люда.
Скоро мы поехали дальше. Остановились на следующей станции. Вдоль состава бежала женщина, спешила, останавливалась около каждого вагона и о чем-то спрашивала. Подбежала и к нашему, спросила устало, заправляя под платок волосы:
- Сидоровы здесь есть?
Смотрим, тетя Нюра. Вот радость-то! Рассказала, как она встречала каждый состав, проходивший по этому пути. Знала, что нас из Крапивны угнали и что мы будем проезжать этим маршрутом, и не теряла надежды встретиться с нами.
Тётя Нюра упала на колени перед старостой, который верховодил в той деревне и приехал за очередной партией людей, стала плакать и просить его, чтобы нас оставили в деревне, где находилась она. Это уже Брянская область. Нас высадили, поселили в дом с хозяевами. Домик небольшой, тесный, состоящий из одной комнаты. Ели свёклу, варили фасоль.
Между тем наступила зима. Наших родителей гоняли на расчистку дорог. Заставляли убирать помещения для немцев, помогать на кухне. Они возвращались уставшие, а есть было нечего. В этой ежедневной суете я тоже иногда увязывался за матерью. Зима стояла снежная, морозная, тянулась долго. Но она прошла, а за ней и лето.
Где-то в августе, когда на деревьях появилась первая желтизна, нас, несколько семей из деревни, подняли и погнали. Сказали: в Германию на работу. Мы совсем пали духом. Кто шёл пешком, кто ехал на подводах. Иногда над нами кружили наши самолёты, и тогда женщины повязывали головы красными платками, чтобы лётчики видели, что идут русские люди, что нас гонят в неволю и чтобы они не бросали на нас бомбы.
После нескольких недель пути остановились в глубоком овраге, обе стороны которого были почти голые. В пяти километрах проходила линия фронта. Стояла уже осень, но на улице было ещё тепло, светило солнце. Неделю мы жили, зарываясь по ночам в солому. Есть было нечего.
Днем ходили к немцам, просили у них что-нибудь из еды. Но они пинали нас так, что мы скатывались под гору кувырком, а они ржали, как лошади, наслаждаясь нашим бессилием.
Скоро нас погнали дальше. Везли на лошадях и на какой-то станции бросили. Вышли на дорогу, смотрим: немцы отступают. Спешат.
Свечерело. Откуда ни возьмись, в траншею прыгнул немец. Бормочет что-то на своем языке, не понять. Задирает полы своей шинели, показывает на брюки. Поняли: ему нужен ремень. А у нас и стоящей верёвки-то не было. Дедушка дал ему лыко. Немец кое-как объяснил нам, чтобы мы с этого места уходили как можно скорее, здесь будет сильный бой. Подвязал брюки и ушёл.
Дождавшись ночи, мы снялись и пошли дальше, куда глаза глядят. Долго шли. Стало светать. Смотрим, огороды перед нами, спелая капуста за изгородью, листья на ней аж синие, а кочаны потрескались. Дальше - крыши домов какого-то селения. Боясь снова нарваться на немцев, мы не пошли в деревню, а спустились в первый попавшийся погреб и затаились. Двое суток жили там. Чем питались, что ели, теперь уже и не помню. Что-то было в погребе, что-то брали с огорода. А наверху шёл жестокий бой. Мы слышали короткие автоматные очереди, одиночные винтовочные выстрелы, постоянно бухали пушки. Около нашего погреба кто-то пробегал туда-сюда, тяжело топая сапогами. И мы молили Бога, чтобы наши победили немцев, чтобы нас не накрыл какой-нибудь шальной снаряд. И все для нас обошлось благополучно.
На третий день, утром, канонада стихла. Слышим: в погреб зашёл кто-то, глуховатый мужской голос спросил:
- Люди, вы живы?
Значит, нас заметили раньше. По разговору - человек доброжелательный.
- Живы, живы, добрый человек,- ответил дедушка.
- Выходите, сегодня воскресенье, мы воскресли, наши пришли.
Стало понятно, что война откатывается дальше и дальше с наших земель, и мы решили возвращаться домой, в Ульяново. Но что нас там ждёт, может быть, всё разбито, разрушено и сожжено? А может, фашисты продолжают орудовать там? Послали мою мать в разведку, предварительно разузнав в деревне дорогу до Ульянова.
Как она туда добиралась и на чём, не знаю. Вернулась спустя, казалось, вечность и принесла немало новостей - и хороших, и плохих. Сказала, что немцев в Ульянове нет, что дома наши хоть и разграблены, но восстановить их можно.

Иван СИДОРОВ
Источник: «Калужские Губернские Ведомости» (приложение к газете «Весть») №1 (7797) 2009 г.